Про Иванова, Петрова, Дарвина и капустную кочерыжку

Имя у него было простое: Иванов Иван Иванович. А человек он был непростой — писатель. Но случилось так, что стал он не просто писателем, а персонажем. Персонажем этого рассказа. Чуть меньшую роль в истории играют хирург Петров, Чарльз Дарвин и простая капустная кочерыжка, появления которой следует ожидать к концу повествования. Совершенно бесполезен тут друг Иванова — Геннадий Петрович и некоторые другие участники событий, но из песни, как говорится, слов не выкинешь. Так что пусть себе… для живости и перипетий. 

Итак, вот этот рассказ, и вот каков был Иван Иванович Иванов — писатель, «инженер человеческих душ», «пророк в своём отечестве», «творец миров» и прочая, прочая, прочая… Как всякий интеллигентный человек — ссученная и бесполезная часть населения — Иван Иванович страдал алкоголизмом, уступчивостью и либеральными взглядами на всё. В молодости он сдуру подмахнул какое-то письмо в чью-то защиту, и поэтому прогрессивные люди имя его произносили с придыханием, а непрогрессивные — цедили с презрением. При новой власти Иванов быстро сделал карьеру и сидел в президиуме. Президиум был практически фамильной реликвией семьи Ивановых, ранее там же сидел отец писателя, ещё раньше — дед. В общем, его можно было бы назвать латентным педерастом, но… Нет, черт побери, не так! Не так надо об этом человеке. Вот как: представьте фильм памяти Иванова — ведь будет когда-то — «Трудная судьба» или «Пламенное перо» или, что ещё лучше, «Иванов». И вот мелькают лица родных и близких, коллег по цеху — набор всяческих лауреатов, бардов и других гениев современности — чистый шабаш. Появляются кадры хроники и семейные фотографии. Крупный план. Лица говорят добрые слова, безутешная вдова, сжав губы, сообщает об успехах супруга на любовном поприще. «Кобелина проклятый», — угадывается в глазах супруги. Какой-то важный иностранец рассказывает байку о том, как его представили гению нашей современности. 

— Это Иванов Иван Иванович. Русский писатель. 

— Ок. Ифанофф, Ифанофф, — пытается вспомнить фирмач. 

— Иванов, очень распространенная у нас фамилия, — говорит Иван Иванович. — Вроде Смита или… Берроуза у вас. Бер-ро-уз. 

— Ах, да. Берроуз. Берроуз — гут. Окей! 

— Окей, окей. 

И тут вдруг в кадре появляется красная рожа простого работяги сантехника Семёна. 

— Ваше мнение о писателе как человеке? 

— Да п-и-и-и-и-и-п, — раздается звуковой сигнал, — Он, ля. Но хоть и — пи-и-и-и-п, — но душевный мужик, слова плохого о нем не скажу. 

— Стоп, машина, — говорит режиссер, — Это мы вырежем. 

Вот каков был приблизительный масштаб этого человека — Иванова Ивана Ивановича. Да и не просто был, а есть. Тьфу, тьфу, тьфу. 


Однажды у Иванова приключился упадок сил и творческий кризис. Вот как это случилось: Иван Иванович сидел в кресле и перечитывал свой последний роман. Книга еще попахивала новизной. Неожиданно писатель вздрогнул, перечитал снова, загнул уголок страницы и перешел к следующей. На следующей странице случилось то же самое: прочитал, вздрогнул, загнул. На третьей и на четвертой и на пятой всё повторилось: прочел-вздрогнул-загнул, прочел-загнул, прочел-вздрогнул. 

— Да-а-а-а-а-а, — протянул писатель, — труба. 

На самом деле он сказал другое слово, но было оно весьма непечатным. Если честно, писатель произнес слово «п**дец», но опустим это. Произнеся ругательство, Иванов встал и прошел к телефону. Набрал номер. 

— Алло, это издательство? Геннадия Петровича, пожалуйста. Это Иванов. 

— Слушаю вас, — послышался мужской бас. 

— Гена, друг, погибаю. 

— Ваня, ты? 

— Я, Гена. 

— Что случилось? 

— Катастрофа, апокалипсис. Я бы даже сказал, коллапс индивидуальности. Ты читал мой последний роман? 

— Ты же знаешь, что ни одна книга не проходит мимо меня. 

— И ты ничего не заметил? 

— Нет. Да что случилось-то? 

— Всё чужое. 

— Что чужое? 

— Всё… Геннадий, как жить дальше? — патетически произнес Иванов. 

... 

В общем, этот диалог продолжался долго, поэтому сразу перейдем к сути. Суть: перечитывая свои труды, писатель Иванов обнаружил страшное — чужие мысли, чужие фразы и даже чужие знаки препинания. Представьте себе, никакой авторской пунктуации, сплошной учебник грамматики — подспорье для школьных диктантов. Вот поэтому Иван Иванович и позвонил своему старинному другу Геннадию Петровичу, а тот уже, как преданный друг, купил бутылку дешевого коньяка и помчался к Иванову. Утешать. 

И вот теперь друзья сидят на кухне и пьют. 

— Смотри, — говорит Иванов, — страница семь, девятая строка сверху. 

— Читаю, — отвечает Геннадий, опрокидывает рюмашку коньяка внутрь себя и читает. 

— Ну? — требует ответа писатель. 

— Ваня, ты гений. 

— Это понятно, но… — Иванов воздевает палец, — тебе это ничего не напомнило? 

— Гоголь? 

— Почти. Это Шварц. 

— Точно, Шварц. Женя! — соглашается Геннадий и разливает по-новой. 

— А теперь тридцать шестая страница, первый абзац. 

— Вздрогнули? 

— Не вопрос. 

Они чокаются и снова сверяют текст. 

— Снова Женя? Шварц? — переспрашивает Гена, уткнувшись в книгу. 

— Хуже. Это — Костя. 

— Какой Костя? Паустовский? 

— Ну не Кинчев же, прости Господи. — Иванов осеняет себя крестным знамением. 

— О! А вот и сам Кинчев, — находит что-то Гена в книге и стучит по столу, поплевывая через плечо, — Да брат, как же это так? 

— Вот так вот Гена. Всё моё – не моё. 

Они вздыхают и приканчивают бутылку. 

— Сгонять за водкой? — спрашивает Гена. 

— Что за вопрос. Конечно, — отвечает писатель. 

Гена уходит, а Иванов погружается в горестные раздумья. Конец картины. 

Картина следующая. Пустая кухня, стол, заваленный окурками, пустые бутылки по углам. Позади уже изрядная пьянка, несколько походов за выпивкой и пьяные поцелуи на прощание. В соседней комнате спит Иванов, когда – внимание! — появляется обещанный ранее Чарльз Дарвин. Смотри выше. На Дарвине одет черный обтягивающий термокостюм для ныряния, полумаска и плащ. На груди между рельефно выступающими грудными мышцами сверкает золотая литера «D», а в руке его — плеть. Говорят, что в секс-шопах их именуют флогерами. Дарвин появился через открытое окно, сделал круг, облетев люстру, и со стуком опустился перед диваном. Иван Иванович вздрогнул, мигнул глазами и сел в постели. 

— Твою мать, — прошептал ошарашенный спросонья Иванов. 

— Мать твоя природа и эволюция, а я пророк их, — громогласно изрек Дарвин. 

— Ты что за хрен? 

— Чарльз Роберт Дарвин, — ткнул пришелец себе в грудь и протянул Иванову визитку. 

— Нормально так. Допился до белочки. 

— Встань и иди, — снова возгласил Дарвин. 

— Да куда идти-то? 

— А вот тебе ещё одна визитка. 

Иванов взял картонную карточку и прочел: «Петров А.А… Хирург. Хирургическое восстановление девственности и целостности. Качество и анонимность.» 

— Бред какой-то, — сказал Иван Иванович, — Пожалуй, надо завязывать. 

Иванов лег и отвернулся от Дарвина. 

— Ах ты ж сука, — ласково сказал тот и огрел Иванова плетью. Иван Иванович взвыл и окончательно проснулся. 

— Завтра придешь к Петрову и скажешь, что от Робертовича, — продолжил Дарвин. — Петров в курсе. Понял? 

— Понял. А зачем? 

— Нет, ну ты дурак совсем или прикидываешься? Ты так и хочешь всю жизнь чужие мысли тырить или как? 

— Нет, не хочу. 

— Тогда делай как велено. Понял? 

— Понял, понял, — согласился Иванов. 

— Смотри у меня, я два раза объяснять не стану. Всё. Полетел я. Адьё. 

— Пока, — проворчал Иванов. 

Дарвин подошел к окну, развернулся: 

— Слышь, Иваныч, а у тебя горючка осталась? 

— На кухне поищи. 

— Ага, спасибо. 

Дарвин вышел из комнаты, а Иванов, свернувшись калачиком, затаился под одеялом. Засыпая, он слышал, как Чарльз Роберт Дарвин звенит на кухне посудой. «Дарвин, а выпить не дурак», — подумал Иван Иванович и заснул. 


Утро выдалось на редкость тяжелым. Помимо того, что бедного писателя мучило похмелье, у него болел и ужасно зудел низ спины. Иванов подошел к зеркалу, задрал футболку и, выгнув шею, осмотрел свою задницу. «Вот это да. Кто же меня эдак?» — пришла первая мысль. — «Кто, кто? Дарвин Чарльз Робертович», — ответила ехидно вторая. — «Бред. Не может такого быть». — «Ну, значит, Геннадий Петрович садо-мазо тебе учинил. Затейник». 

— Гена — падла, паленую водку купил, — сказал Иванов вслух, — Галлю… галлю-цино-генную. 

Он прошел на кухню, поискал глазами выпивку. Взгляд его упал на стол. На нем веером лежали рекламные буклеты. Большими черными буквами на них было написано: «ЧАРЛЬЗ Р. ДАРВИН», в углу сияла золотом латинская буква «D». «Вот это да. Он, кстати, мне ещё визитки давал, — вспомнил Иван Иванович. — Надо поискать». Визитка нашлась в комнате на полу. Иванов внимательно изучил её и решил позвонить. 

— Клиника хирурга Петрова! — ответил красивый женский голос. 

— Здравствуйте, мне бы Петрова. Петрова А.А… Я от Чарльза Робертовича, меня зовут Иванов ... 

— Иван Иванович, — перебила девушка, — минутку. 

— Ну, здравствуйте, ну, слава богу, — из трубки послышался безумно радостный голос, — Мне Чарльз Робертович уже сообщил о вас. Приезжайте срочно. Всё готово к операции. 

— Какой операции? 

— Как какой? Вы на визитке читали? Восстановление девственности и целостности. Приезжайте, поговорим на месте. И приезжайте безотлагательно. Немедленно. 

— Хорошо, но как-то это всё странно. Я ничего не понимаю. 

— Вот-вот, поэтому и приезжайте. Для вас это вопрос жизни и смерти. 

Иванов повесил трубку, пожал плечами и пошел собираться. 


Через час он уже сидел в кабинете Петрова А.А… Петров был маленьким добродушным толстяком и, если бы не бородка и пенсне, то был бы вылитым Дени Де Вито. 

— Знаете, я немного не понимаю, что происходит, — удивлялся Иванов. 

— Ничего особенного. Просто вы избранный. 

— В каком смысле? 

— В прямом. Дарвин всегда прав. Вы нуждаетесь в нашей помощи. 

— Не думаю, что меня интересует восстановление девственности. Вроде я не женщина. 

— Да, вы действительно недопонимаете. Вы же писатель. Ну должны же вы знать переносное значение слов. Мы предлагаем вам вернуть девственный взгляд на жизнь, целостность восприятия, чистоту ощущений. Вот так-то, дорогой вы наш. 

— Хирургическим методом? 

— Конечно. 

— Знаете, всё это смахивает на белую горячку: Дарвин какой-то, ваш кабинет, девственность. Я в растерянности. 

— А что же с того, что горячка, — согласился доктор, — Вы, и правда, немного того… больны. Но если бы не горячка, вы бы в жизни не познакомились с истинным положением вещей. Мир немного иной, чем вы думали. Небольшая операция на вашей голове расставит всё по местам. 

— Лоботомию предлагаете? 

— Ну что вы, право? Давайте я вам разъясню. 

Петров полез в стол и достал оттуда кочан капусты. 

— Вот мозг одного из наших пациентов. К несчастью мы потеряли его, — врач горестно вздохнул, но тут же махнул рукой, — бывает, — и улыбнулся. 

— Позвольте, но это же простая капуста. 

— Нет, милый мой, это и есть мозг. А вы что думали, у вас там грецкий орех, что ли? — засмеялся Петров, — да и вообще, в вашей ситуации, — доктор постучал себе по лбу, — я бы не придирался к словам. Итак, вот мозг нашего больного. Как вы видите, он состоит из множества слоев листьев. На каждом листе масса интересной информации. Вот взгляните. 

Доктор ловко оторвал один лист и протянул его Иванову. Иван Иванович недоуменно повертел его в руках. 

— Посмотрите, посмотрите внимательнее, — улыбнулся Петров. 

Иван Иванович прищурился и вдруг разглядел на листке какие-то надписи. Маленькие, едва заметные буквы заполняли всё свободное место. 

— Что это? 

— Ерунда, Новый завет, Махабхарата, что-то ещё из интегральной йоги.- Врач взял капустный лист и выкинул его в мусорную корзину. — Так вот, в процессе жизни в вашей голове постоянно возникают новые листья. Процесс этот в большинстве случаев конечен, но у некоторых людей он перерастает в патологию. Листьев становится всё больше и больше, пока мозг не упирается в черепную коробку. Мозг, так сказать, жмет. Он спрессовывается, и вы получаете мешанину из всякой ненужной и чужой вам чепухи. Это как раз ваш случай. 

— Удивительная теория, — засмеялся Иван Иванович, — мозг жмет. Как-то это всё ненаучно. 

— Ненаучно? — доктор заговорил укоризненно, — Вы что же, голубчик, учение Дарвина отвергаете? На дворе, между прочим, двадцать первый век, а вы прямо ренегат какой-то. 

— Нет, учение Дарвина я в целом одобряю... 

— А мне кажется, нет. Вот вы же сами не далее как сегодня ночью имели счастье видеть его самого. Так сказать, причастились тайн, а всё туда же — ненаучно, видите ли. Вы меня просто огорчили. 

Доктор внезапно расплакался, а Иванову стало страшно стыдно, что он обидел прекрасного человека. 

— Ну, хорошо, ладно. Я вам верю, — согласился Иван Иванович, — Только не плачьте. 

— Ну вот и ладненько, голубчик мой — обрадовался врач. 

— И что вы предлагаете мне с моим мозгом? 

— Да пустяки. Операция для первокурсника. Мы аккуратненько откроем вашу черепную коробку. Пообдираем там лишние листики, и всё. Выйдете от нас, как новенький, и пишите, пишите нам на радость. А то ведь ваш последний роман… ай-я-я, — укоризненно покачал головой хирург. 

— Хорошо, давайте попробуем. 

— Чудненько. Пойдемте, пойдемте, солнце моё, в операционную. 

Через пять минут они уже были в операционной. Иванов лежал под яркими белыми лампами. Дюжий медбрат стоял над ним с киянкой и долотом. В медбрате легко угадывался сантехник Семён – тот, что из фильма про Иванова. 

— Анестезия, — пояснил он. — Халтурю тут на полставочки. 

— Но позвольте, — засомневался Иван Иванович. 

— Ах, оставьте ваши страхи и суеверия, — оборвал его хирург. — Давай Семён, давай братец. 

— Это мы мигом, ваше благородие, — сказал медбрат-сантехник и с размахом опустил киянку на голову пациента. 

Иванов успел почувствовать сильный удар, услышать хруст ломающихся костей, резкий запах квашеной капусты ударил в нос, и наступила полнейшая темнота. 


Через год с небольшим Иван Иванович Иванов выпустил новый роман. Не сказать, что это был шедевр, но его охотно покупали и даже выдвинули на какую-то престижную премию. Теперь Иванов никогда не снимал черной бейсболки с золотой буквой «D». Поговаривали, что под головным убором он скрывает железную пластину в черепе. Якобы, находясь в дурдоме на почве алкоголизма, Иванов перенес лоботомию. Ложь, злые языки. На самом деле прекрасный хирург Петров не только вылечил писателя, но и, в виде бонуса, проковырял в его голове чудесное отверстие, через которое Иванов мог сам извлекать свой кочан капусты, обдирать с него лишние листья, а при желании и закладывать в дыру новую кочерыжку, хоть от капусты, хоть от ананаса. 

Так в очередной раз тихо и незаметно торжествовало прогрессивное, материалистическое учение Чарльза Роберта Дарвина. И на этом — омм.