Пунцовое солнце
в пунцовом венце –
между мною и Францией.
Вечер.
10 часов.
На лице,
пожалуй,
уже 12.
Выпил.
Ещё раз.
Бросил, но выпил
прежде,
чем бросить.
В зеркало глянул я — колченогой
испуганной выпью
сердце замерло.
Прочь сон!
Отжимаю веки пальцами
с азартом Беллерофонта.
Слушай-ка, солнце,
поменяемся местами,
завтра,
у горизонта.
По рукам!?
Ударили…
Выжидаю жадно,
когда рыжим маленьким пони
солнце выпрыгнет
косо и азиатно
между мной и Японией.
Оседлаю небо.
По дороге странствий
шкуру его изотру коленом,
полечу,
обогрею всё пространство
между тобой и Вселенной!
ж ж ж
Женщина-жемчужина,
конечно, незамужняя,
конечно, одинокая
и оттого жестокая.
Возможно, дома вечером
она в истоме мечется
и тешит зябким кружевом
всю ночь себя – жемчужину.
Но утром перламутровым
усыпанная пудрою,
помадою измазана,
украшена, отглажена,
она легко и молодо
одна идёт по городу
под солнцами, над лужами,
янтарная, жемчужная,
атласная, красивая,
несчастная-счастливая,
не думая о суженом
и отвергая вечное.
О, женщина-жемчужина
с гордынею до вечера!
ж ж ж
Не день-другой тобою прожит…
Молва о прелести твоей
уж на слуху великих дожей
и коннетаблей королей.
Уже и плед венцовый соткан,
и прибыл с Рима капуцин,
а всё заглядывают в окна
венецианские купцы.
Горда, как львица новоявленна,
чиста, как вешние дожди…
Тобою грезят и субалтерны
и лигурийские вожди.
А кто родами мелковаты –
у ног елозятся твоих,
целуя бархатное платье
и лалы туфель золотых.
…Растрескалось стекло в угаре
свечных огарков и лучин.
когда по площади ударили
луны непрошенной лучи.
Ты с гулом хриплого органа
и мостовых маховиков
вступаешь в полночь, долгожданна,
и грациозно, и легко.
И в честь твою, моя принцесса,
летит в надфакельную синь
оплетьем невесомой мессы
многоголосная латынь.
И принимается, как должное,
всей христианнейшей толпой
и красота твоя безбожная,
и лунный нимб над головой.
А ты на площади полнощной
ждёшь — не дождёшься полчаса,
когда к себе домой вернёшься
и яростно ко мне прижмёшься,
простоволоса и боса!
Чёрная дыра
Ночь-зараза
шприцом одноразовым
дырок в себе
натыкала впрок
и в экстазе
затем показывала
жестью светящийся пупок.
Небо раздвою
дыханием белым,
к телу ночи прижмусь
обнажённо
и,
многократно им обожжённый,
сам стану частью
этого чёрного тела.
Стану облаком мегапарсековым,
жадной дырой
в середине Галактики,
такой,
что даже жертвы ацтековы
блажью покажутся
в адовой практике.
Буду глодать
миры неразумные,
буду глотать
жестяные пупки
и метать кометы
с хвостами-хоругвями
на последние земные мирки.
Но может быть,
может быть!,
лет через тысячи,
насытившись
чёрной кровью планет,
я позволю Вселенной высечь
малую искорку –
лунный свет,
чтобы ночь,
обряжённая в звёзды-стразы,
вступая от времени мутный поток,
пусть нечасто
могла бы показывать,
как стриптизёрша,
жёлтый пупок.
********
в пунцовом венце –
между мною и Францией.
Вечер.
10 часов.
На лице,
пожалуй,
уже 12.
Выпил.
Ещё раз.
Бросил, но выпил
прежде,
чем бросить.
В зеркало глянул я — колченогой
испуганной выпью
сердце замерло.
Прочь сон!
Отжимаю веки пальцами
с азартом Беллерофонта.
Слушай-ка, солнце,
поменяемся местами,
завтра,
у горизонта.
По рукам!?
Ударили…
Выжидаю жадно,
когда рыжим маленьким пони
солнце выпрыгнет
косо и азиатно
между мной и Японией.
Оседлаю небо.
По дороге странствий
шкуру его изотру коленом,
полечу,
обогрею всё пространство
между тобой и Вселенной!
ж ж ж
Женщина-жемчужина,
конечно, незамужняя,
конечно, одинокая
и оттого жестокая.
Возможно, дома вечером
она в истоме мечется
и тешит зябким кружевом
всю ночь себя – жемчужину.
Но утром перламутровым
усыпанная пудрою,
помадою измазана,
украшена, отглажена,
она легко и молодо
одна идёт по городу
под солнцами, над лужами,
янтарная, жемчужная,
атласная, красивая,
несчастная-счастливая,
не думая о суженом
и отвергая вечное.
О, женщина-жемчужина
с гордынею до вечера!
ж ж ж
Не день-другой тобою прожит…
Молва о прелести твоей
уж на слуху великих дожей
и коннетаблей королей.
Уже и плед венцовый соткан,
и прибыл с Рима капуцин,
а всё заглядывают в окна
венецианские купцы.
Горда, как львица новоявленна,
чиста, как вешние дожди…
Тобою грезят и субалтерны
и лигурийские вожди.
А кто родами мелковаты –
у ног елозятся твоих,
целуя бархатное платье
и лалы туфель золотых.
…Растрескалось стекло в угаре
свечных огарков и лучин.
когда по площади ударили
луны непрошенной лучи.
Ты с гулом хриплого органа
и мостовых маховиков
вступаешь в полночь, долгожданна,
и грациозно, и легко.
И в честь твою, моя принцесса,
летит в надфакельную синь
оплетьем невесомой мессы
многоголосная латынь.
И принимается, как должное,
всей христианнейшей толпой
и красота твоя безбожная,
и лунный нимб над головой.
А ты на площади полнощной
ждёшь — не дождёшься полчаса,
когда к себе домой вернёшься
и яростно ко мне прижмёшься,
простоволоса и боса!
Чёрная дыра
Ночь-зараза
шприцом одноразовым
дырок в себе
натыкала впрок
и в экстазе
затем показывала
жестью светящийся пупок.
Небо раздвою
дыханием белым,
к телу ночи прижмусь
обнажённо
и,
многократно им обожжённый,
сам стану частью
этого чёрного тела.
Стану облаком мегапарсековым,
жадной дырой
в середине Галактики,
такой,
что даже жертвы ацтековы
блажью покажутся
в адовой практике.
Буду глодать
миры неразумные,
буду глотать
жестяные пупки
и метать кометы
с хвостами-хоругвями
на последние земные мирки.
Но может быть,
может быть!,
лет через тысячи,
насытившись
чёрной кровью планет,
я позволю Вселенной высечь
малую искорку –
лунный свет,
чтобы ночь,
обряжённая в звёзды-стразы,
вступая от времени мутный поток,
пусть нечасто
могла бы показывать,
как стриптизёрша,
жёлтый пупок.
********
1 комментарий